В литературном Ленинграде 60-х только и говорили, что о нем и о Бродском. Причем его стихи ценили больше: «он был легким и утонченным, Бродский казался слишком тяжеловесным». Одно время они даже дружили, пока Бродский не предпочел о нем просто забыть. Это была не последняя трагедия в жизни Леонида Аронзона: вскоре последовала инвалидность, депрессия, а в 31 год – смерть от пули.
Необычайно яркая и короткая жизнь поэта Леонида Аронзона прошла почти незамеченной большинством его современников. Даже по делу Бродского он фигурировал всего лишь как некто, перепечатывавший на машинке стихи преступного тунеядца. Абсолютная непризнанность в официальной печати, впрочем, соседствовала с восторженным отношением к нему ленинградской литературной среды – в основном стихи Аронзона ценили выше стихов того же Бродского. «Лёня мне говорил, а я с иронией слушал, что только он, Лёня, и Ося сейчас лучшие поэты России. Но кажется, он был прав», – вспоминает брат поэта Виталий Аронзон. То, что он был прав, что этот нездоровый, хромой, неблагоустроенный человек был одним из ведущих отечественных поэтов второй половины XX века, становится ясно только сейчас.
Родился Леонид Аронзон в 1939 году в Ленинграде в очень типичной еврейской интеллигентной семье: отец был инженером, мать врачом. Семья из четырёх человек жила в одной комнате, в той же квартире жили и дяди будущего поэта – Исаак и Моисей Геллеры. Раннее детство Леонида и Виталия пришлось на войну, а значит – на скитания в эвакуации, но всё окончилось благополучным возвращением. Впрочем, не для всех. Моисей Геллер служил на фронте, попал в плен, бежал и стал партизаном, что не спасло его от осуждения по статье «Измена Родине». Домой он вернулся только в 1954 году, а реабилитирован был спустя ещё пять лет. Виталий Аронзон вспоминает, что каждый месяц они с братом писали письма дяде Мише. Что с ним случилось, они точно не знали, но понимали, что ему очень плохо. А вот отрывок из стихотворения в прозе Леонида Аронзона: «Ночью пришло письмо от дяди: “Каждый день приходится заставлять себя жить, засеивать свое небо остроумием, творчеством, подневольным весельем. Пытаться забором из каких-то встреч отгораживаться от одиночества, но, увы, небо не засеивается, забор разваливается. Так-с и сидеть-с что ли-с?”».
Однако в целом детство мальчиков было классически, даже идиллически счастливым. Были игры в слова по вечерам, чтение рассказов и стихов, уроки немецкого и музыки. Даже подрались серьёзно братья только однажды, когда Леонид не пожелал уступить Виталию место за пианино и запустил в него крышкой от стульчика. Драки на этом прекратились, да и уроки вскоре сошли на нет, поскольку братьями двигала не столько любовь к музыке, сколько естественное чувство соперничества.
Вообще, несмотря на тёплую обстановку в семье, чем старше Леонид становился, тем больше походил на «трудного» подростка. Он курил, грубил учителям, предпочитал сидеть на «камчатке». В старших классах зашла речь и об исключении из школы, по этому поводу был даже собран педсовет. Замять эту историю удалось в основном благодаря заступничеству брата Виталия, медалиста и гордости школы. В старших классах Леонид начинает писать стихи. Отчасти это связано с увлечением девушкой Кариной, двоюродной сестрой подруги Виталия. Позже оба брата прервали эти свои романы: девушки настаивали на немедленных браках. В ранних стихах уникальный творческий почерк Аронзона едва намечен – ничего не предвещает мощного развития его дара.
С поступлением в институт тоже не обошлось без проблем. Вначале Леонид поступал в Технологический институт, но в ходе экзаменов ему стало скучно, и сдавать дальше он отказался. Родители уговорили его подать документы на биолого-почвенный факультет пединститута, где Леонид и проучился до конца семестра. Однако в каникулы, совсем в духе чеховских «Мальчиков», он сбежал из дома, оставив записку, что институт бросает и отправляется с другом «изучать жизнь» на стройку Волжской ГЭС. Через несколько дней юноши вернулись домой. На этом настоял дядя Леонида, Исаак Геллер, который к этому времени жил в Москве и приютил путешественников у себя.
Возвращаться на биолого-почвенный факультет Леонид отказался – ещё до конца каникул перевёлся на филфак, сдав на «пятёрки» все экзамены за первый семестр. На втором курсе филфака произошло, может быть, главное событие в жизни Леонида Аронзона – он женился на Рите Пуришинской, которая стала для него больше чем женой, больше чем музой. Рита была союзником, соратником поэта. Человек беспощадного вкуса, честнейший читатель и критик, она во многом направляла генеральную линию, по которой двигалось творчество мужа, помогала ему становиться глубже и оставаться собой. Именно по дневникам Риты можно узнать, как рождалось то или иное стихотворение Аронзона, какие варианты были выбраны, а какие – отвергнуты, и почему. И после смерти Леонида Аронзона Рита всю свою жизнь – тоже, увы, недолгую – посвятила работе над его наследием, над тем, чтобы о поэте и его стихах узнали люди. В воспоминаниях современников Леонид и Рита остались не просто любящими молодыми супругами, но легендарной парой влюблённых.
Поженились Леонид и Рита в день её рождения, в ноябре, не ставя в известность родственников. Почему они решили пожениться тайно, ни Виталий Аронзон, ни исследователь творчества Леонида Аронзона Илья Кукуй не поясняют. Однако Виталий в своих воспоминаниях даёт подробный перечень причин, по которым родители были этим браком недовольны: невеста была на четыре года старше жениха, и у неё была инвалидность из-за тяжелого порока сердца, поэтому она не могла иметь детей. Кроме того, их не устраивал круг общения Риты – зато, как станет очевидно дальше, он более чем устраивал Леонида. Впрочем, родители держали своё недовольство при себе, да и тайна вскоре перестала быть таковой: меньше чем через полтора месяца, под новый, 1959-й год, Рита и Леонид сыграли свадьбу.
Рита была человеком огромного обаяния, и вокруг неё сложилось целое сообщество артистической молодёжи. Свои знакомые из художественного андеграунда были и у Аронзона – например, однокурсник, поэт Леонид Ентин, познакомил его с Анри Волохонским и Алексеем Хвостенко.
Во второй половине 50-х Аронзон тесно общается и с Бродским, они читают в одном кругу, где воспринимаются как ведущие поэты своего времени, причём многие отдают предпочтение метафизической лёгкости Аронзона перед нарочито тяжеловесной затруднённостью Бродского. Может быть, именно поэтому после разрыва отношений Аронзон превращается в воспоминаниях Бродского в гигантскую фигуру умолчания – он не говорит о бывшем друге никогда, как будто того и не было. Но это молчание говорит больше слов. Впрочем, конкуренция в искусстве – всегда величина мнимая, и скорее причиной расхождения стала глобальная разница даже не поэтического языка, а мировоззрения. Вот как об этом пишет поэт Виктор Кривулин: «В сравнении с утонченным эстетизмом его коротких стихов многословный и обстоятельный Бродский в 70-е гг. казался архаически-тяжеловесным, слишком приземленным, рассудочным. Стихи же Аронзона шли “путем слетевшего листа”, оставляя на слуху слабый осенний шорох, перерастающий в органное звучание потаенной музыки смыслов…»
Однако ещё задолго до расхождения совершенно случайно именно Бродский сыграл в судьбе Аронзона роковую, трагическую роль. При помощи Бродского летом 1960-го Аронзон, к тому времени перешедший на заочное отделение, устроился в геологическую экспедицию на Дальний Восток. Там у Аронзона заболела нога, поднялась температура. Серьёзность этого состояния врачи недооценили, перевести пациента в город с хорошей медициной отказывались, пока Аронзон в гневе не пригрозил сжечь местную больницу. Угроза выглядела весьма реалистично, поскольку освещалась больница керосином – даже электричества там не было. После этого больного перевели в Большой Невер, откуда он с трудом, на костылях, добрался до Москвы, а потом – до Ленинграда. Причём из Шереметьево в Пулково тоже не удалось попасть без печальных приключений: билетов не было, но поэт, в гневе швыряющий костыли, привлёк внимание пилотов почтового самолёта, которые и взяли его с собой.
В Ленинграде у Аронзона нашли саркому, речь шла о немедленной ампутации ноги. Анна Ефимовна, мать Аронзона, врач, с диагнозом не согласилась. На правах коллеги она добилась внеочередного приёма у известного рентгенолога Рапопорта, который и подтвердил её подозрения: это не саркома, а остеомиелит. Ампутации удалось избежать, но Аронзон остался инвалидом. Это событие изменило поэта не только физически. Оно стало для него своеобразной тяжкой инициацией, посвящением во взрослые люди. Виталий Аронзон говорит, что до болезни брат был жизнерадостным, восторженным юношей, после – стал мужчиной, знающим цену страданию, хрупкости, непрочности человеческой жизни.
Навалились и бытовые заботы – теперь он отвечал за молодую семью, семью из двух инвалидов. Ему приходилось даже подрабатывать на мыловаренном заводе, но в основном он работал учителем в вечерней школе, а летом ездил пляжным фотографом в Крым. Эта работа была незаконной, местные фотографы не хотели делиться хлебным местом, однако совсем уж активно противодействовать инвалиду ни конкуренты, ни милиция не решались.
Нелёгкой была и ситуация с жильём. Сначала Леонид и Рита жили с родителями Аронзона, но это было неудобно для всех: молодые Аронзоны постоянно принимали своих шумных богемных гостей, а родители уставали на работе, они не жаловались, но было понятно, что им тяжело. Состоялась череда квартирных обменов, в результате которых родители Риты, которым образ жизни дочери был ближе, из коммуналки переехали в двухкомнатную квартиру, и молодые поселились с ними. Квартирный вопрос решался очень деликатно, бесконфликтно, но в бытовом плане порядком всех утомил.
В эти годы поэзия Аронзона достигает творческого расцвета – обозначается его индивидуальность, уникальность. Однако всё это как будто остаётся «вещью в себе», не получает достаточного выхода. Да, Аронзон был всецело признан в неофициальных поэтических кругах Ленинграда, однако самиздат ещё не сложился как социальное явление, и не публикующийся поэт не мог ощущать себя профессионально востребованным. Об официальных публикациях для поэта почти религиозного мировоззрения не могло быть и речи.
Каждый легок и мал, кто взошел на вершину холма,
как и легок, и мал он, венчая вершину лесного холма!
Чей там взмах, чья душа или это молитва сама?
Нас в детей обращает вершина лесного холма!
Листья дальних деревьев, как мелкая рыба в сетях,
и вершину холма украшает нагое дитя!
Если это дитя, кто вознес его так высоко?
Детской кровью испачканы стебли песчаных осок.
Собирая цветы, называй их: вот мальва! вот мак!
Это память о рае венчает вершину холма!
Не младенец, но ангел венчает вершину холма,
то не кровь на осоке, а в травах разросшийся мак!
Ирэна Орлова, друг семьи Аронзонов, пропагандировавшая творчество Леонида и при его жизни, и после смерти, вспоминает, что ни Евтушенко, ни Межиров, автор стихотворения «Коммунисты, вперёд», его стихов не оценили. Очень они нравились Давиду Самойлову, но и он ничего не смог для молодого поэта сделать. Публикации Аронзона были очень редкими и местами курьёзными – например, в газете «Комсомолец Узбекистана», куда он попал по протекции ташкентских родственников.
В 1966 году Леонид Аронзон нашел, казалось бы, хорошую работу. Он пишет сценарии документальных фильмов для студии «Леннаучфильм». Два из десяти поставленных по его сценариям фильмов завоевали международные награды. Эта работа Аронзону интересна, но именно оттого, что она его увлекает, она ему и не подходит – не остаётся времени и энергии на стихи. Родственники приходят в ужас, узнав о его намерениях порвать с этим респектабельным занятием. К тому же денег всё равно не хватает – с каждого гонорара приходится раздавать долги и одновременно давать в долг таким же безденежным друзьям.
Примерно на то же время приходится и процесс над прозаиком Владимиром Швейгольцем, другом Аронзона, в приступе религиозного помешательства убившим свою подругу и пытавшимся покончить собой. Это событие подкосило Аронзона и вообще вызвало болезненный резонанс в ленинградской литературной среде, о нём писал стихи и Бродский, которого, кстати, судили примерно тогда же.
В этой атмосфере Аронзона преследуют неотступные мысли о смерти. Он сам понимает, что нездоров, и при помощи матери обращается к психиатру. Тот ставит диагноз – депрессия, предупреждает, что возможен трагический взрыв. Однако постепенно состояние Леонида стабилизируется, родственники успокаиваются, и тут он неожиданно уезжает в Ташкент с другом, поэтом Александром Альтшулером. Рита, понимая, что дело неладное, вылетает за ними следом. Домой она пишет, что Леонид в ужасном состоянии, что вернувшись, надо обязательно снова начать лечение.
Однако этого делать уже не пришлось. 11 октября 1970 года Аронзон с Альтшулером уехали в горы. Рита, которой надо готовить много статей – и своих, и Леонида, – ждала в городе, снедаемая беспокойством. Волновалась она не зря – дождалась она только его тела. Ночью с 12 на 13 октября Альтшулер находит Леонида тяжело раненным – на следующий день 31-летний Аронзон умирает.
Было ли это самоубийством? И вдова, и родственники склонны признать, что да, психологическое состояние поэта накануне было очень тяжёлым. На версии самоубийства настаивала и милиция. Семья была вынуждена согласиться ещё и потому, что в противном случае подозрение в убийстве падало на Александра Альтшулера, который был явно ни при чём и мужественно боролся за жизнь друга в последнюю ночь. Однако возможен и вариант неосторожного обращения с оружием: Леонид был пьян и ранил себя в бок, что для самоубийц нехарактерно. Стихи Аронзона – лёгкие, ясные, полные любви к жизни даже в самые тяжёлые моменты – заставляют многих читателей поверить именно в эту версию. Если пушкинская печаль светла, то у Аронзона светлым стало даже отчаяние.
Последнее стихотворение Леонида Аронзона, найденное уже после его смерти:
Как хорошо в покинутых местах!
Покинутых людьми, но не богами.
И дождь идет, и мокнет красота
старинной рощи, поднятой холмами.
И дождь идет, и мокнет красота
старинной рощи, поднятой холмами, –
Мы тут одни, нам люди не чета.
О, что за благо выпивать в тумане!
Мы тут одни, нам люди не чета.
О, что за благо выпивать в тумане!
Запомни путь слетевшего листа
и мысль о том, что мы идем за нами.
Запомни путь слетевшего листа
и мысль о том, что мы идем за нами.
Кто наградил нас, друг, такими снами?
Или себя мы наградили сами?
Кто наградил нас, друг, такими снами?
Или себя мы наградили сами?
Чтоб застрелиться тут, не надо ни черта:
ни тяготы в душе, ни пороха в нагане.
Ни самого нагана. Видит Б-г,
чтоб застрелиться тут, не надо ничего.
Leave a Reply